Книга повести: Книга пророка Амоса.

Фраза повести: Амос 5:25-26

Упомянутый отрывок канонического библейского текста до сих пор не имеет какого-то однозначного перевода ни на русский, ни на английский. Ни даже однозначного толкования по поводу того, что все-таки имелось в виду. В разных переводах поминаются и Сиккут (Саккут) как имя, и в значении "скиния" или "святилище" (молохово), и Молох-мелех (а так же в значении "царь", уже с Сиккутом, то есть, как "молох Сиккут" — "царь Сиккут"), и звезды так просто, и Каиван-Кийун-Кайаван как некое имя. Об этом можно писать целое увлекательное исследование (более того, они написаны и пишутся по сей день), но я его тут разводить не стану, потому что сказка вообще не про то, да и я тот еще исследователь древних текстов Тем не менее, порядку ради, вот вам несколько переводов хотя бы на русский:

цитата 1876 Синодальный

Приносили ли вы Мне жертвы и хлебные дары в пустыне в течение сорока лет, дом Израилев? Вы носили скинию Молохову и звезду бога вашего Ремфана, изображения, которые вы сделали для себя.

цитата 1993 WBTC

Израиль, ты сорок лет приносил Мне жертвы и приношения в пустыне. Но вы также носили и идолов: изваяния Сакуса, вашего царя, и Каивана. Вы сделали себе эту звезду для вашего бога, которого вы создали для себя!

цитата 2010 IBS

Приносили ли вы Мне заклания и жертвы в течение сорока лет в пустыне, дом Израиля? Вы взяли с собой вашего царя, идола Сиккута, и Кийуна, вашего звездного бога, которых вы сделали для себя.

цитата 2015 Кулаковы

Разве приносили вы жертвы и дары Мне в те сорок лет хождения по пустыне, о чада дома Израилева? Вот и будете волочить за собой вашего царя-истукана Сиккута и звезду бога Кийуна – идолов ваших, которых сделали вы для себя.

цитата 2015 РБО

Разве с жертвами и приношениями приходили вы, израильтяне, ко Мне, кочуя сорок лет по пустыне? Вместе с вашим царем Сиккутом и богом-звездой Кийюном, чьи изваяния вы сделали.

И-йееее....

Тем не менее, полный набор мы имеем: царь Сиккут и звездный бог Кийюн присутствуют, а чего нам еще надо? Посему, расслабляемся и глядим, как Тирни делает свое фирменное "кручу-верчу", объединяя вместе лавкравтовщину, историю, мифологию реально существующую и выдуманную специально по случаю. Получаем некоего влиятельного римского жителя, по дурной случайности макнувшегося слишком глубоко в потусторонние темные таинства и подцепившего злобный дух посланника звездного Кийюна (он же Молох, он же Хастур), царя Сиккута, на манер межзвездного паразита. Долго ли, коротко ли — пришло время злобному Сиккуту открывать врата для своего господина. Все отвратительные ритуалы и человеческие жертвоприношения и соответствующего уровня угроза для всего живущего прилагаются. Все это происходит на фоне вполне реальных исторических событий — вознесения Луция Сеяна и устроенных им зачисток среди римской знати, а затем — падения Сеяна и устроенных Тиберием чисток среди его союзников, настоящих или предполагаемых.

Кто такой Молох, я полагаю, многие в курсе, хотя бы потому, что образ настолько попсовый трудно пропустить.

Страшная бяка, которой якобы приносили человеческие жертвы путем сжигания живьем. Было или не было такое на самом деле — чорт знает, но картинка уже прижилась. Тирни в этой неопределенности резвится на полную: раз Молох связан с огнем, значит, Кайюн связан с огнем. Сиккута затолкаем туда же, замешаем в это толстые намеки на Короля в желтом — и, как говорится, presto!

Если кто-то думает, что получится та еще каша, то погодите судить, сначала попробуйте.

Эту же тему, кстати, он продолжает в другой повести, "Столпы Мелькарта", приплетая еще одно древнее языческое божество и еще одно божество лавкравтовское: Мелькарта и Ка-Тугху. Но про них как-нибудь в другой раз.

Кто не в курсе, я — большой поклонник творчества Роберта Уильяма Чамберса, немного его перевожу или пишу про него, его работы и работы его продолжателей и почитателей что-нибудь эдакое. Если говорить о "каноне" в самом строгом смысле, то "Семя", конечно же, в него не вписывается. Но повесть хороша и сама по себе. И не только разной степени тонкости отсылками на Чамберса.

---

Кроме смешения добиблейской и лавкравтовской мифологии, в повести присутствует другая тема, которая присутствует в цикле постоянно: идеи гностицизма. Что неудивительно, раз главный герой у нас — один из столпов-основателей, так сказать. Не желая вдаваться слишком глубоко в это древнее и запутанное мистическое учение (запутанное и потому что древнее, и потому, разумеется, что никакое уважающее себя мистическое течение не может позволить себе быть простым и понятным), расскажу только коротенько об основных постулатах гностицизма, как я смогла их понять.

В первую очередь надо помнить, что гностицизм — религия дуалистическая, то есть, признающая существование двух практически равноценных божеств, "положительного" и "отрицательного". Оба являются творцами, но положительный творит мир духовный (или даже сам является этим миром), а отрицательный — Демиург — создает мир материальный, полный хаоса, несправедливости и страданий. В котором, собственно, и живем все мы, смертные человеки. Высшее божество имеет в материальном мире вовсе никакой власти, или его влияние крайне ограничено.

Мне некоторые картинки тут же напомнили каббалистическое дерево сфирот, и, как я понимаю, не так просто, но в столь глубокие дебри я вообще решила не соваться, ибо себе дороже!

Согласно гностицизму "в общем", всем сущим до определенного момента была плерома, "божественная полнота", которая со временем разделилась внутри себя на парные (мужской-женский) эоны, которые были одновременно самостоятельными сущностями и частью единого целого. Все было бы отлично и прекрасно, но в какой-то момент женский эон София (разумеется, все зло в этом мире от баб, как известно!) отринулся от своей духовной половины, Телетос, в стремлении то ли познать изначальный эон Первоотца, то ли всю божественную полноту (что для нее как для части этой полноты было совершенно недостижимо), то ли покинуть плерому, то ли еще чего-то там. Короче, закончилось все это полнейшим разочарованием Софии, которое выразилось в рождении бесформенной Ахамот, которая в свою очередь породила Демиурга, который уже создал весь наш материальный, ужасный и хаотичный мир, заключив в него (по незнанию, необходимости или злому умыслу) духовную сущность Ахамот. Христос приходит в материальный мир посланником Первоотца, даруя Ахамот представление о плероме — благодаря этому ее частицы, заключенные в материальных оболочках, начинают стремиться к "спасению", то есть возврату в божественную полноту. В симонианстве — ответвлении гностицизма, созданном собственно Симоном-волхвом, земным воплощением Софии или Энойи становится Елена (в том числе так называемая "Троянская").

Фуф, основное осилили кое-как.

Тирни, будучи самим собой, и тут прилагает творческое переосмысление всего подряд. Для начала он делает идею сотворения материального мира куда менее мрачной. Следуя в некоторой мере идеям симонианства, Тирни, фактически, говорит, что все богини языческого мира — Астарта, Иштар, Венера и пр. — являются воплощением изначальной женской сущности под разными именами и образами. И, да, София-Ахамот-Энойя была исторгнута из сияния Плеромы, и Демиург действительно создал для нее материальный мир, но, как раз за разом повторяют Ее воплощения, выходит так, будто сделано это было... для ее развлечения!

цитата

Что я всегда хочу получить от тебя? Мир, наполненный чудесами, приключениями и, да, даже опасностями!

Раз за разом воплощаясь в физических телах, в разные эпохи, под разными именами, Энойя и Демиург вечно ищут друг друга, как две половинки единого целого. Но не всегда находят — на этом, собственно, строится основная драма, проходящая через весь цикл: Симон, одно из Его воплощений, находит свою Елену, но теряет ее и обречен долгие годы скитаться по известному ему миру в надежде обрести ее вновь. В это все влезают всякие злобные космические и иномирные сущности, которые желают захватить власть над землей, сожрать хотя бы одну из частичек изначальных Бога или Богини (почему-то, правда, в основном Богини), или просто порушить все нафиг.

---

Книга повести: Египетская книга мертвых.

Фраза повести: текст-обращение к богине Шестого Столпа.

Для тех, кто (как я) — серость безграмотная и оригинальных романов о Дюне не читал, кина не смотрел и в игру не играл, в предисловии сразу поясняется, что Ураку — это не что иное, как Арракис. Дальше по тексту, вполне очевидно, будут и "пыль червя", дающая дар провидения и делающая глазки пользователя синими, и все такое прочее. Чтобы не показалось скучно, Тирни добавляет сюда же Ламли и его "Роющих землю".

Ну а начались мои проблемы с "книги писца Ани". Не знаю уж, какое наваждение на меня нашло, но почему-то находились и тексты саркофагов, и тексты пирамид, и все что угодно прочее, но не самое очевидное — собственно, Папирус Ани.

Но в какой-то момент наваждение спало, текст я нашла, иии... Так как перевод с древнеегипетского, судя по всему, является скорее вопросом угадая, нежели технических знаний, вариантов перевода одного и того же отрывка можно встретить множество. В частности, на английском этот отрывок имеется по меньшей мере в двух вариантах:

цитата http://www.africa.upenn.edu/Books/Papyrus_Ani.html

The following shall be said when one cometh to the SIXTH PYLON. The Osiris the scribe Ani, whose word is truth, saith: "Lady of light, who roareth mightily, whose breadth cannot be comprehended. Her like hath not been found since the beginning. There are serpents over which are unknown. They were brought forth before the Still-Heart." The name of her Doorkeeper is Semati.

цитата http://www.masseiana.org/papyrus_of_ani.htm

WORDS TO BE SPOKEN WHEN [ANI] COMETH UNTO THE SIXTH PYLON. Saith Osiris, the scribe Ani, triumphant: "Lo, the lady of light, the mighty one, to whom men cry aloud; man knoweth neither her breadth nor her height; there was never found her like from the beginning. There is a serpent thereover whose size is not known; it was born in the presence of the Still-Heart. The name of the doorkeeper is Semati."

То есть, имеем неразбериху не хуже, чем в с библейским отрывком. Ребята не могут даже договориться, то ли эта самая "дама" сама рычит громким голосом, то ли это к ней взывают громким голосом! (Да, если кто не в курсе и ленится почитать приведенные выше ссылки, то Книга Мертвых — это, фактически, такой путеводитель по потустороннему миру, со всеми читами, подсказками и описаниями местных обычаев, который изначально писался на стенах гробницы или даже самом гробу усопшего, затем стал самостоятельной книгой, которую подкладывали покойнику, чтобы он там после смерти разобрался, куда ему идти и что говорить, и, не дай боги, не заблудился бы.)

На русском самый адекватный перевод, пожалуй, звучит как

цитата

Произносится при подходе к шестому пилону. Говорит Осирис писец Ани, правогласный: "О Владычица Света, Могучая, к которой люди взывают громко; не ведомы людям ни ее рост, ни размеры; никогда не было подобной ей с начала начал. На ней находится змея, чьи размеры не известны; она была рождена в присутствии Утомленного Сердцем. Имя хранителя дверей — Семати".

Still-Heart в некоторых местах английского перевода пишется как Still-Heart (Osiris). В русском переводе вообще оказывается то остановившимся сердцем, то утомленным, то вообще "сердцем покойного". Так или иначе, невозможно не вспомнить известный образ из все той же Книги Мертвых, где сердце (покойного, да) взвешивается против Истины, и если результат взвешивания богов не устраивает, покойничек, понятное дело, отправляется на прокорм какой-то там местной монстрятине (зверьку, в конце концов, тоже кушать надо!).

В свете сюжета повести, наверное, имеет смысл обратить внимание на помянутую во всех вариантах змею "неизвестного размера" — в контексте произведения фраза обретает особое значение (у нас же тут отсылки к Дюне, как-никак!). Но Тирни по-своему использует практически каждое слово из этой неясной фразы, а также из некоторые идеи Книги мертвых в целом: упомянутые "столпы", меж которых должна странствовать душа умершего, становятся искаженным многими веками воспоминанием о стигийских храмах; "замершее сердце" превращается в Shai-urt-ab, "судьбу, от которой застывает сердце", связывающее Арракис и "роющих" Ламли. И так далее.

В целом, впрочем, "Червь", оставляет ощущение чего-то куда менее страшного, практически даже камерного, несмотря на не менее космические отсылки, чем имеются "Звездном боге". Возможно, потому, что обещанное уничтожение всего живого отложено так далеко в будущее, что его трудно воспринимать как реальную угрозу, а "искушение", которое хранительница Шестого Столпа предоставляет Симону, очень трудно воспринимать как серьезную угрозу его глубочайшей помешанности.

---

Элементы из коллекций авторской фурнитуры Анны Черных (aka Черничная) "Архаика" и "Специи" (цвет "античная бронза"). Плюс два или три вида каких-то цепочек. Короче, все, что под руку попалось (собственно, в этом суть стиля).

Воюя с плоскогубцами, я думала почему-то о стенах древней Каркозы. Впрочем, когда я о них не думаю?

К самой охоте в наши времена, когда она не является уже способом добычи пищи, изжив себя до экстравагантного развлечения, можно относиться как угодно. Охотились (и сейчас охотятся) на кого угодно — и с кем угодно: с таксой на лису, с хорьком на кроликов, с собаками на кабанов и медведей, с гепардами... чорт знает, на кого с ними охотились. Но что может быть прекраснее образа дамы в старинном платье, складки которого декоративными волнами скрывают круп лошади, с ястребом на перчатке, своей грубостью так прелестно диссонирующей с изяществом ее хозяйки!

Нарисованная нашим воображением картинка, нужно заметить, относится уже к тем временам, когда соколиная охота становится развлечением знати, дорогостоящим, эффектным и зачастую достаточно бессмысленным, ибо за внешним блеском (выбор породы за внешние, а не охотничьи качества, желание блеснуть друг перед другом красивенькими безделушками и "аксессуарами" — затейливо украшенными клобучками, тисненными должиками, серебряными бубенцами) основная цель охоты, добыча пропитания, не просто оттиралась на задний план, но даже страдала. Знатные господа беззаботно отбирали для своих бестолковых забав охотничьи угодья, работая на которых хороший ловчий с силками мог прокормить не только свою семью, но селение.

(Иллюстрации из книги La Nouvelle Maison Rustique ou Ecomonie Generale de tous les Biens de Campagne, Paris, 1775)

Впрочем, здесь я не собираюсь излагать историю сокольничьего искусства (ну, разве что совсем кратко), а рассказываю об очередном "маленьком открытии". Сюжет "Демуазель д'Из" исключительно прост, и если бы не совершенно очаровательные, наполненные неподдельной любовью к достаточно безрадостным бретонским пейзажам, описания, легкий налет мистики — ровно такой, чтобы не забить, а лишь подчеркнуть собственный вкус и аромат произведения, и, конечно же, некоторое количество своеобразного средневекового "колорита", рассказ не стоил бы внимания. Перечисленные же ингредиенты (мда, судя по сравнениям, я проголодалась…), взятые в верной пропорции, создают рассказ, возможно и не уникальный, но достойный.

Итак, наш герой, как понятно (а, нет, вам не понятно, но я так могу сказать: насколько я знаю, герои всех рассказов Чамберса, по крайней мере, в сборнике "Король в Желтом" — американцы), молодой американец с необычным именем Филип, которого его увлеченность охотой заманила на вересковые пустоши Бретани. Не послушав доброго совета местного друга, он самоуверенно отправляется на прогулку в одиночестве, и в итоге к закату обнаруживает, что едва ли понимает, где находится. Пустоши не жалуют чужаков, и ночь под открытым небом может оказаться пренеприятнейшим опытом, к которому, впрочем, герой готовится с обреченным смирением — за неимением какого-либо выбора. И тут случается неожиданная встреча: прямо на героически замерзающего Филипа вылетает птица, так же, как он увлеченная охотой. Но не появление пернатой хищницы смущает молодого человека, а ее наряд (не перья, понятное дело): кожаные шнурки, прикрепленные к лапкам, и привязанные к ним бубенцы — обычные признаки охоты, которую автор называет забытой древней традицией.

Древняя — несомненно. А вот с позабытостью я бы поспорила.

Как написано в разных источниках, охота с хищной птицей возникла предположительно в Индии, а затем была перенята всеми азиатскими народами, так что с ней были знакомы и соотечественники Гильгамеша, и китайские императоры, и монгольские кочевники. В Европу эта традиция проникла приблизительно в 1-3 веках нашей эры, то ли от скифов, то ли от гуннов (точное время и источник установить теперь вряд ли возможно, так как, понятное дело, ни одной фактической записи вроде "сегодня тусовались с гуннами\скифами. прикольные ребята! показали своих птичек. надо научиться так же — девкам нравится." не сохранилось).А на Руси появилась и того позже, веке в 8-9-ом, благодаря взаимоотношениям как с Европой, так и с южными соседями-степняками. Уже у Вещего Олега был обширный соколиный двор, но особенную популярность охота с птицей приобрела во времена царствования Алексея Михайловича, царя тишайшего, коий, как говорят, был страстным любителем охоты вообще, и соколиной охоты — особенно.

Именно богатая отечественная традиция позволила мне как-то сориентироваться в том, что говорится в рассказе. Посмотрите, например, на такой фрагмент, в котором прекрасная хозяйка замка Из дает указания своим ловчим, отправляющимся по утру на охоту:

цитата

Луи Пирью, гони псов как следует и не жалей ни кнута, ни шпор. А ты, Рауль, и ты, Гастон, смотрите, чтобы épervier не оказался niais, и если, по-вашему, он будет хорош, faites courtoisie à l'oiseau. Jardiner un oiseau вроде того mué, что сидит на руке у Хастура не так трудно, но тебе, Рауль, может статься, не будет так уж легко управляться с этим hagard. Дважды на прошлой неделе он был au vif и упустил beccade, хотя и приучен уже к leurre. Птица ведет себя как глупый branchier. Paître un hagard n'est pas si facile. И если ты, Рауль, решишь отпустить longe и оставишь этого haggard au bloc, я не скажу ни слова, ибо было бы жаль терять такой прекрасный день с плохо наученным sors.

Мило, правда? С тем же успехом она могла бы говорить по-корейски. Впрочем, в последствии, объясняя искусство соколиной охоты чужеземцу, она сама разъясняет часть терминов:

цитата

Она увела меня в сторону, чтобы показать молодых соколов, все еще остававшихся в гнезде.

— В сокольничем деле таких зовут niais, — пояснила она. – Branchier – птенец, который только покинул гнездо и перелетает с ветки на ветку. Молодая птица до первой линьки зовется sors, а mué – это ястреб, пойманный до первой линьки и полинявший в неволе. Когда мы ловим дикого сокола, который уже сменил оперение, мы называем его hagard.

цитата

В первую очередь у них должен быть хороший аппетит, — говорила она, — затем понемногу я даю им все меньше еды – мы зовем ее pât. И после многих ночей, проведенных здесь au bloc, как они сидят сейчас, когда мне удается заставить haggard спокойно сидеть на запястье, птица готова к тому, чтобы начать обучение за еду. Я прикрепляю pât к концу ремешка или к leurre, и учу птицу прилетать ко мне, как только я начинаю вращать приманку над головой. Поначалу, когда сокол подлетает, я бросаю pât, и он ест пищу с земли. Понемногу он учится хватать leurre на лету, когда я раскручиваю ее над головой, и стаскивает ее на землю. После этого просто научить сокола атаковать по команде, помня о том, что надо «faire courtoisie á l'oiseau», то есть позволять птице попробовать добычу.

Но все равно мне пришлось составить для себя нечто вроде словарика:

longe, происходящее, как я полагаю, от long — "длинный, долгий", является должиком — длинным кожаным шнурком, которым птица привязывается к поясу охотника (когда она сидит на перчатке) или к насесту. Крепится к опутенкам (так же называемым обнасцами, обножами, ногавками, опутами или опутинами), привязанным непосредственно к ногам птицы.

leurre — это вабило, приманка — кусок кожи на веревке с прикрепленными к нему перьями, служит для обучения хищной птицы охоте (на картинке охотник как раз раскручивает в воздухе такую приманку — вабит обучаемого птенца, привязанного к его запястью должиком).

branchier, образованное от слова branche — "ветка", означает птенца, еще не умеющего толком летать, и только перелетающего с ветки на ветку; русский термин для него — слёток.

bloc — это насест, стул — "полуаршинный обрубок, сверху обитый войлоком или сукном".

mué происходит от глагола muer — "меняться, линять". В русском есть слово мыть — линька. "Мытчий сокол, кречет или ястреб, т. е. перелинявший, и по числу линяний означается их возраст, напр. сокол двух мытей".

И, соответственно, un hagard — это дикомыть, птица, впервые перелинявшая еще на воле.

Словосочетание paître un oiseau, в моем понимании, близко к термину вынашивать птицу, то есть, воспитывать и приучать. Вот что пишет об этом французский справочник 18 века: "это означает кормить птицу за выполнение [задания], пряча еду, если она не слушается".

Некоторым терминам, впрочем, мне не удалось найти однозначных эквивалентов. Так, beccade (от слова bec — "клюв") — добыча хищной птицы, которую она заклевывает.

Словосочетание jardiner un oiseau (от слова jardin — "сад") означает "выносить охотничьих птиц в сад, под утреннее солнце". При этом, указывает источник, ястребов следует сажать на перекладину или стул, а соколов обоего полу — на холодный камень.

---

Итак, чтобы получить хорошую охотничью птицу, лучше всего взять ее из гнезда до первой линьки, а потом долго и терпеливо обучать. Во французском есть два термина: fauconnerie — обучение соколов и autourserie ястребов. Очевидно, на деле все не так просто, как выглядит на бумаге: недаром об искусстве воспитания хищных птиц в разные века, на разных языках писались целые труды, как, например, De arte venandi cum avibus императора Фридриха II (тоже, кстати, вошедшего в историю как один из поклонников соколов) или японский "Новый канон о воспитании соколов" (Shinshuu Youkyou).

(Иллюстрации из книги De arte venandi cum avibus Фридриха II, около 1240 года)

(Иллюстрации из Манесского кодекса, около 1300 года)

Современному же человеку, который захочет приобщиться к древнему искусству, в первую очередь стоит помнить о том, что большинство упоминавшихся здесь птиц являются охраняемыми, и держать их дома, не имея на это разрешения, — уголовное преступление. Для тех же, кто готов преодолеть ради любимого увлечения многочисленные преграды, существуют питомники, охотничьи клубы, съезды и фестивали по всему миру.

(Беркутчи. Охота с беркутом — старинная, бережно охраняемая ныне традиция киргизов и казахов. Современные фотографии.)

---

А для того, чтобы показать, что все, описанное выше — не столь уж далекая от нашей реальности вещь, в качестве бонуса я привожу несколько фотографий, сделанных на фестивалях неподалеку от Санкт-Петербурга.

---

И в конце — немного ссылок для тех, кто заинтересовался темой и хочет узнать о чем-то подробнее (у меня, при всем моем желании, вместить все в одну статью ну никак не вышло):

Соколиная охота на Руси.

Соколиная охота в Китае.

Интереснейший рассказ о приручении выпавшего из гнезда птенца балобана.

Статья о национальном киргизском охотничьем празднике Салбурун.

Об охоте с беркутом в Казахстане.

Еще о состязании казахских беркутчи.

"Охота в живописи" — большая подборка иллюстраций о соколиной охоте.

"Книжка с картинками" — биография царя Алексея Михайловича.Статья в Webster's Online Dictionary (английский).

Я приглашаю вас в Париж! В самое его сердце, в кварталы вокруг Елисейских полей, первый и шестой округа — практически, место зарождения великого города. Причем погулять по некоторым из здешних улочек нам предстоит не только в век нынешний, придется "копнуть глубже", заглянув во времена достаточно отдаленные. (Кстати, благодаря новейшим технологиям, по современным-то улицам можно пройтись хоть сейчас: Google Maps позволяет перенестись в застывшую в сети копию города в любой момент! Каковой возможностью я теперь с радостью и пользуюсь.)

И вот, мы стоим перед домом номер 296 по улице Сан-Оноре — перед церковью Сен-Рош, где начинаются злоключения героя рассказа. (Единственная моя действительно серьезная заминка случилась здесь: в рассказе называется церковь святого Варнавы! Но я, после некоторого времени, проведенного в копании Интернета, сочла наиболее вероятным именно этот вариант. Основания сей уверенности позволю себе предоставлять по ходу повествования.)

Итак, в церкви святого Варнавы закончилось песнопение, и паства, скрипя стульями и шурша одеждой поворачивается к кафедре, куда уже подымается "красноречивый проповедник и добряк, монсеньор Ц." И герой, сидящий у самого алтарного ограждения, так же оборачивается, да так, что теперь сидит наоборот, спиной к алтарю и лицом к выходу, над которым высится большой орган, всю службу досаждающий несчастному своими неблагозвучными выходками в самый неподходящий момент:

"Во время песнопений обычно играл лишь приалтарный орган, аккомпанируя прекрасному хору. Но на это раз из западной части, где установлен большой орган, то и дело раздавался тяжкий аккорд, преднамеренно, как мне кажется, вплетаясь в безмятежность ясных голосов. И в нем было нечто большее, чем фальшь, диссонанс или неумение. Это повторялось снова и снова, заставив меня вспомнить то, что было сказано в моем учебнике по архитектуре об обычае прежних времен освящать хоры как только они возводились, в то время как неф, который порой завершался полувеком позже, зачастую и вовсе не получал благословения. Я рассеянно размышлял, не вышло ли так же с церковью святого Варнавы, и не проникло ли незамеченным и нежданным нечто, чему здесь быть не полагалось, под своды христианского храма, поселившись в западной галерее...

Тут я вспомнил, что зданию этому было немногим более ста лет, и улыбнулся нелепой ассоциации средневековых суеверий с этим образцом жизнерадостного рококо восемнадцатого века."

(Здесь позволю себе вклиниться с небольшим замечанием: Сен-Рош, построенная до 1722го года, — образец так называемого итальянского барокко, стиля, в отличие от более позднего рококо еще склонного к какой-то мере разумности.)

Как только священнослужители покинули алтарную часть, музыкант совершенно распоясался и выходки неизвестного органиста, академической игрой которого герой привык наслаждаться, теперь вселяет в него почти ужас, навевая странные мысли:

"... я почувствовал, что в лабиринте звуков, изливающихся теперь из инструмента, шла настоящая охота. Педаль (партия, исполняющаяся ногами на нижней клавиатуре) гоняла жертву вверх и вниз под одобрительный рев мануала (соответственно, клавиатуры для рук). Бедняга! Кто бы он ни был, мало же у него было надежд на спасение!" — Не такая ли погоня предстоит вскоре и ему самому? Несчастный об этом, конечно же, еще и не подозревает.

Впрочем, в этот раз герой пришел в церковь не ради эстетического наслаждения, а в поисках покоя для измученных души и тела:

"Я был изнурен тремя ночами физических страданий и умственных колебаний. Второе было хуже всего: изнуренное тело и, сверх того, оцепенелое сознание и острая чувствительность. И я пришел в любимую церковь за исцелением. Ибо я прочел "Короля в Желтом"..."

Но увы, он не способен найти покоя даже в храме божием, что, казалось бы, должен быть способен оградить его от грядущей тьмы. Но ужас врывается и сюда, невидимый и неслышимый для кого-либо другого, кроме своей жертвы. Отвратительная музыка рождается под руками чудовищного органиста, оказавшегося, к тому же, носителем жестокой, убийственной, потрясающей до самой глубины души ненависти — к одному, к несчастному герою повествования. Как кто-либо из живущих на Земле может вызывать столь ужасное чувство, у совершенно незнакомого человека, к тому же? Как укрыться, где спастись от этого кошмара, когда и в церкви нет надежного убежища?

"Я огляделся. вот уж подходящее место для сверхъестественных ужасов! Гладко выбритое, спокойное лицо монсеньора Ц., его собранное поведение и легкие, грациозные движения — не было ли этого уже достаточно, чтобы развеять самые темные фантазии? Я глянул поверх его головы, и едва не рассмеялся. Эта летающая леди (Опять же вклинюсь: судя по фотографиям, там не летающая леди, а какой-то юноша, ангел, видимо? А вот взбесившаяся скатерть точно присутствует!), поддерживающая одну сторону балдахина над кафедрой, выглядящего как дамасская скатерть с бахромой на сильном ветру — стоит лишь василиску явиться на органной галерее, как она направит на него свою золотую трубу и станет дуть в нее, пока он не подохнет! Посмеявшись про себя над этой причудливой картиной, которая в тот момент показалась мне чрезвычайно забавной, я стал подшучивать над собой и над всеми вокруг, начиная со старой гарпии перед ограждением, заставившей меня заплатить десять сантимов за место, прежде чем позволить мне войти (она даже более походила на василиска, чем мой субтильный органист). Итак, я упомнил всех, начиная с этой пожилой дамы, и заканчивая — увы! — самим монсеньором Ц. От благочестия не осталось и следа. Никогда еще в своей жизни я не делал ничего подобного, но сегодня я чувствовал особую тягу к насмешкам."

И это (позволю себе снова нелитературно вмешаться), как мне кажется, один из великолепных ходов автора в данном рассказе: даже не зная, очевидно, всей губительной силы прочитанной им книги, герой приходит в церковь — не из-за того ли, что бессознательно осознавая уже, какая угроза нависла над его смертной душой, застывшей на самом краю пропасти того самого сверхъестественного ужаса, надеется на этот последний шанс на спасение. Но увы, его отравленный разум уже не может сдержаться, и от попыток чем-то смешным вытеснить что-то пугающее он переходит к бездумным насмешкам надо всем вообще, а затем — к прямой непочтительности и почти богохульству. Все, что происходит потом, как мне кажется — уже лишь бесплодные метания смертельно раненного животного, последние судороги рыбы, выброшенной рыбаком на песок.

---

Еще одна черта, обратившая на себя внимание: абсолютная топографическая точность произведения: если не считать заминки с церковью святого Варнавы, весь остальной путь героя рассказа можно проследить по карте. Выйдя по Сан-Оноре на площадь Согласия, он смотрит вдоль проспекта Елисейских полей на Триумфальную арку, и, двигаясь в этом направлении, проходит под ней. В жалких попытках укрыться от неизбежного, злосчастный молодой человек скитается по Булонскому лесу, но, вконец отчаявшись, возвращается на проспект, чтобы попытаться найти убежище у себя дома, во Дворе Дракона.

И, несмотря на такое довольно фантастическое название, это место тоже существует!

цитата

Я живу во Дворе Дракона — узком проулке между улицами Ренн и Драгон.

Это "тупичок", пройти по которому можно только пешком. Над выходом на улицу Ренн нависает балкон, поддерживаемый железной фигурой дракона. Внутри двора по обеим сторонам стоят высокие здания, а заканчивается он выходом на две расходящиеся улочки. Тяжелые ворота в течении дня остаются распахнутыми, створки прижаты к стенам глубокого арочного проема, а на ночь запираются, так что попасть внутрь можно только позвонив в одну из крохотных дверец рядом. На проседающей мостовой собираются отвратительные лужи. Высокие ступени лестниц спускаются к дверям, выходящим во двор. Нижние этажи заняты комиссионными магазинчиками и кузнями. Целыми днями окрестность наполнена звоном молотков и лязгом металлических болванок.

Точнее, существовало, ровно до тех пор, пока здание, давшее название и двору, и улице, не было снесено, приблизительно в 1926м году.

Но давайте для начала вернемся в прошлое, когда он еще существовал. Точнее, еще не существовал.

А существовали улицы Эсгуст (Rue de l'Esgoust, она же de l'Egoust, она же de l'Egouts, то бишь Канализационная) и Сепюлькре (Rue de Sepulcre), получившая название от обосновавшихся в квартале ажно еще в XV веке рыцарей Ордена Святого Гроба Господня (L'ordre équestre du Saint-Sépulcre de Jérusalem).

При Людовике Двор Дракона уже фигуриирует под своим названием, хотя обе улицы, что он соединяет, носят прежние названия. Это хорошо видно на "Плане города Парижа и его окрестностей, разделенном на двадцать кварталов" Роберта де Вогонди, 1771-го года (Plan de la ville et des faubourgs de Paris divisé en ses vingt quartiers par Sr Robert de Vaugondy):

В Les anciens plans de Paris, notices historiques et topographiques 1878го года упоминается все та же улица Л'Эсгуст, по правую руку от коей

цитата

с'est sur les ruines de ce batiment, qui ne figure pas sur l'edition de 1676, que fut ouverte la cour du Dragon.

(расположены руины здания, которое не упоминалось в издании 1676го года, что открывало вход во Двор Дракона.)

Район Сен-Жермен (называемый так и по сей день из-за древнейшего в городе аббатства Сен-Жермен де Пре, L’abbaye de Saint-Germain-des-Prés) тогда был не просто благополучным, но вполне, как говорят теперь, "элитным". Здесь размещалась старинная Королевская Академия, где под руководством Франсуа де Гард де Лонгпрэ (Francois du Gard de Longpre) и Жана Бернарди (Jean Bernardy):

цитата

Les jeunes gens y apprenaient surtout ce dont un gentilhomme se passe le plus difficilement l'équitation, les armes, les mathématiques et la danse. En cette cour du Dragon, rue du Sépulcre, demeurait vers l'année 1770 Mlle Dubois, de la Comédie-Française, chez laquelle M. de Sarral avait ses grandes entrées, dans le même temps que Dorat ses petites.

(Молодые люди изучали здесь науки, особенно потребные дворянству: верховую езду, фехтование, математику и танцы. В том же дворе Дракона на улице Сепюлькре, до 1770го года проживала мадемуазель Дюбуа, звезда Комеди-Франсез, в честь которой господин де Сарраль устраивал свои пышные приемы, а Дора — скромные.)

Но, если судить по фотографиям, да и по самому рассказу, роскошь покинула Двор Дракона, сменившись простотой торгового люда, а затем — бедностью ремесленного квартала. Если Рю де Драгон поменяла свое название еще в восемнадцатом веке, Рю де Ренн возникла во времена Второй империи, а точнее, была "открыта" 9 марта 1853 года, и вела от улицы Богоматери Полей до Вожирар, и была продлена до бульвара Сен-Жермен в 1866м году. Название свое она получила он вокзала Париж-Монтпарнас, откуда ходят поезда до города Ренн в Бретани.

---

Вернемся к нашему герою и двору, к которому он так стремится, в надежде обрести отдых и укрытие.

цитата

Прежде чем я вошел под сенью драконьих крыльев, было достаточно времени, чтобы не раз повстречать моего врага, но я ни разу не заметил его. Теперь же мое мое убежище было совсем рядом.

Дом, который я уже упоминала, находился по адресу Рю де Ренн, 50, и был действительно впечатляющим произведением архитектуры! Немногие удачные фотографии, что мне удалось отыскать в сети, донесли до нас его облик.

Тот самый дракон, как хорошо видно, уютно расположился прямо над воротами. Изнутри, впрочем, двор выглядел куда более зловеще. (Здание с витыми башнями в глубине и есть здание 50 по Рю де Ренн, это его, так сказать, задник)

К сожалению, как я уже говорила, в 1926м году здание было снесено (потому ли, что обветшало, или по каким-то другим причинам — не знаю) и Двор, как таковой, прекратил свое существование, хотя на спутниковой фотографии Парижа легко найти место, где он был:

Теперь по адресу 50 по Рю де Ренн находится совсем другое здание, о судьбе входа со стороны Рю дю Драгон тоже можно лишь гадать. Тем не менее, на новом здании по Рю де Ренн можно увидеть все того же дракона! Копию, конечно же, ибо оригинал проживает ныне в музее Лувра.

Приключения с этим рассказом начались сразу: с того, что это не рассказ. Под общим заголовком представлены восемь так называемых "стихотворений в прозе", The Studio (Мастерская), The Phantom (Призрак), The Sacrifice (Жертвоприношение), Destiny (Судьба), The Throng (Толпа), The Jester (Паяц), The Green Room (Зеленая Комната) и The Love Test (Проверка любви).

Следующим интересным пунктом стал эпиграф:

цитата

If but the Vine and Love Abjuring Band

Are in the Prophets' Paradise to stand,

Alack, I doubt the Prophets' Paradise,

Were empty as the hollow of one's hand.

Данное четверостишие — одно из поистине многочисленных творений персидского ученого и поэта Омара Хайяма, рубаи (что, собственно, с фарси и означает "четверостишие") или, как иногда говорят обо всем цикле — рубайат.

И тут-то, собственно, начинается история моего маленького открытия .

Для начала скажу, наверное, несколько слов о поэте. О как минимум трех поэтах, на самом деле, ибо счастливы те, кто читает любимые вещи на языке оригинала. Но, если знающих английский вокруг много, с фарси, полагаю, знакомо гораздо меньшее количество людей. И хотя каждый интересующийся может заглянуть по крайней мере в Википедию, я считаю необходимым представить всех "действующих лиц" здесь, хотя бы кратко.

---

Итак, Омар Хайям, Гиясаддин Абу-ль-Фатх Омар ибн Ибрахим аль-Хайям Нишапури — Плечо Веры, Завоеватель Жизни, сын Ибрагима-палаточника из Нишапура, родившийся 18 мая 1047 (или 1048 по другим источникам) года, что было выяснено историками благодаря найденному гороскопу — вот и говори после этого о бесполезности этого занятия! Врач, астроном, математик. Создатель иранского календаря и множества четверостиший — шутовских, философских, бунтовских.

Появившись на свет в крупном иранском городе, славившимся своими библиотеками и школами-медресе, Хайям начал образование в родном городе. Можно лишь делать предположения о доходах его семьи, но, судя по всему, отец не жалел ничего для сына. Так что в итоге будущий ученый получил образование столь разнообразное, что нам остается только позавидовать ему:

Он овладел широким кругом точных и естественных наук, развитых в его время: математикой, геометрией, физикой, астрономией; специально изучал философию, теософию, корановедение, историю, правоведение и весь комплекс филологических дисциплин, входящих в понятие средневековой образованности; был начитан в родной поэзии, знал в совершенстве арабский язык и арабскую литературу, владел основами стихосложения. Омар Хайям был искусен в астрологии и врачевании, профессионально изучал теорию музыки. Он ознакомился с достижениями античной науки — трудами Архимеда, Евклида, Аристотеля, переведенными на арабский язык. (http://letter.com.ua/autor/hayam.php)

Когда Хайяму исполнилось едва шестнадцать лет, во время эпидемии умерли его родители. Продав мастерскую, он перебрался в Самарканд, где продолжил обучение, а так же начал уже вполне серьезную научную деятельность: к тому времени относятся труд по алгебре "Проблемы арифметики" (от которого, правда, сохранилось только название) и "Трактат о доказательствах проблем алгебры и ал-мукабалы", принесший молодому ученому признание и славу. И, скажем так, коммерческий успех: Хайям приглашен в Бухару, ко двору караханидского принца Хакана Шамс ал-Мулка, который, по словам летописцев, буквально "сажал его рядом с собой на трон". А в 1074 году он приглашен на службу к царскому двору, к могущественному султану Малик-шаху в Исфахан для разработки, совместно с другими учеными, нового, более точного иранского календаря. Начались золотые годы, самые спокойные и плодотворные. На основе своих астрономических наблюдений Хайям создает "Астрономические таблицы Маликшаха" (так же, к сожалению, до нас не дошедшие), а так же не оставляет занятия математикой. В 1077-м году он пишет "Комментарии к трудностям во введениях книги Евклида", в 1080-м появляется философский "Трактат о бытии и долженствовании", а вскоре другое философское сочинение — "Ответ на три вопроса". Так же он переводит с арабского на фарси работы Авиценны. Тогда же, как предполагается, Хайям пишет и свои четверостишия, которые, впрочем, воспринимались им не как серьезное занятие, а скорее литературные упражнения. Частенько они записывались слушателями, а не самим автором. Вот почему на данный момент насчитывается несколько тысяч стихотворений, предположительно принадлежащих "перу" Хайяма, но огромный труд по созданию общей классификации, похоже, пока что не был проделан.

Но все хорошее заканчивает. Так, когда в 1092-м году погибает султан, и его место занимает его старший сын (питавший к ученому откровенную неприязнь, как говорят, подозревая того в попытке сглазить будущего властителя), Хайям вынужден покинуть столицу и вернуться в родной город, Нишапур. Кроме того, благодаря своему вольнодумию находясь под постоянным пристальным приглядом церковников, уже немолодой ученый был вынужден предпринять хадж — предприятие по тем временам долгое и непростое даже для молодого и здорового!

Последние годы жизни Хайям провел в родном городе, живя довольно замкнуто, "посещая утром и вечером место поклонения и скрывая тайны свои, которые неизбежно откроются", и умер 4 декабря 1131-го года. Среди воспоминаний современников о той поре есть одно, оставленное автором «Четырёх бесед» Низами Арузи Самарканди:

цитата

В году 1113 в Балхе, на улице Работорговцев, в доме Абу Саида Джарре остановились ходжа имам Омар Хайям и ходжа имам Музаффар Исфизари, а я присоединился к услужению им. Во время пира я услышал, как Доказательство Истины Омар сказал: «Могила моя будет расположена в таком месте, где каждую весну ветерок будет осыпать меня цветами». Меня эти слова удивили, но я знал, что такой человек не станет говорить пустых слов. Когда в 1136 я приехал в Нишапур, прошло уже четыре года с тех пор, как тот великий закрыл свое лицо покрывалом земли, и низкий мир осиротел без него. И для меня он был наставником. В пятницу я пошел поклониться его праху взял с собой одного человека, чтобы он указал мне его могилу. Он привел меня на кладбище Хайре, повернул налево у подножия стены, огораживающей сад, увидел его могилу. Грушевые и абрикосовые деревья свесились из этого сада и, распростерши над могилой цветущие ветви, всю могилу его скрывали под цветами. И пришли мне на память те слова, что я слышал от него в Балхе, и я разрыдался, ибо на всей поверхности земли и в странах Обитаемой четверти я не увидел бы для него более подходящего места. Бог, Святой и Всевышний, да уготовит ему место в райских кущах милостью своей и щедростью!

---

Следующий, кого необходимо упомянуть — английской поэт Эдвард Фицджеральд, благодаря работе которого Европа девятнадцатого столетия узнала о поэзии Омара Хайяма. Собственно, четверостишие, ставшее эпиграфом для Prophets' Paradise — вольный перевод одного из рубаи, появившийся во втором издании (1868 года).

Первое издание вольных переложений (сопровождавшееся написанной Фицджеральдом же биографией — не слишком точной с исторической точки зрения, зато очень даже поэтичной!), появившееся в 1859 году, произвело настоящий фурор и, как говорят, создало своеобразную моду, сходную с эпидемией: было создано множество пародий и стилизаций. Вскоре за английскими переводами появились переводы на немецкий и французский, а так же многие другие европейские языки.

---

В Росии первые переводы появляются приблизительно в то же время: в 1891 году издается перевод самый ранний стихотворный перевод, выполненный журналистом Василием Львовичем Величко. В 1914-м году Осип Румер переводит с английского версию Фицджеральда, а так же чуть позже — 340 стихов, переведенных непосредственно с персидского. Затем появляются многие и многие другие: Константина Бальмонта, Ивана Тхоржевского, Германа Плисецкого, некоторые из которых стали "классическими". Впрочем, ни один автор, ни зарубежный, ни русский, никогда не пытались перевести все рубаи. Одной из самых полных работ можно считать книгу современного поэта и переводчика Игоря Андреевича Голубева (родился в 1940-м году в Ленинграде) "Рубаи. Полное собрание", включающую, помимо 1300 четверостиший обширную вступительную статью, в которой автор пытается заново проанализировать все, что известно об Омаре Хайяме на данный момент, и обширные приложения и комментарии.

---

Эпиграф можно перевести примерно следующим образом: "Если лишь отвергающие любовь и вино попадут в Рай Пророков, должно быть, Рай Пророков пуст, как раскрытая ладонь". Все "стихотворения в прозе", так или иначе посвящены любви, судьбе и поиску — опять же, любви и предназначения — темы, так часто поднимавшиеся и в поэзии Хайяма. Я, не желая без всякой надежды соревноваться с многочисленными поэтами, более сотни лет так и сяк переводившими рубаи, решила сделать "проще" — выбрать какой-нибудь подходящий текст из уже имеющегося множества. Ха... Как я уже говорила, никакой классификации и общей нумерации в мире не существует. Каждый выбирает то, что ему по вкусу, и переводит. Художественно... Так что я оказалась перед необходимостью найти неизвестно какое стихотворение имея только его английский перевод. В данном случае, моим мелким (и совсем не приятным) открытием стало: чтобы найти то, что мне нужно, придется перелопатить невероятное количество текста.

Итоги этого достаточно нудного занятия (при всем моем нежном отношении к автору, представьте, какого читать фактически одно и то же, сказанное немного на иной лад, десяток раз — тем более, что и в оригинале встречаются очень сходные по смыслу четверостишия, как говорят, в силу уже упомянутого не очень серьезного отношения автора к этом своим упражнениям) оказались малоутешительны. По крайней мере, ни один из найденных вариантов не показался мне подходящим.

цитата

"Вино пить — грех". Подумай, не спеши!

Сам против жизни явно не греши.

В ад посылать из-за вина и женщин?

Тогда в раю, наверно, ни души.

***

Уж лучше пить вино и пери обнимать,

Чем лицемерные поклоны отбивать.

Ты нам грозишь, муфтий, что пьяниц в ад погонят,

Кому ж тогда в раю за чашей пировать?

***

Лучше пить и веселых красавиц ласкать,

Чем в постах и молитвах спасенья искать.

Если место в аду для влюбленных и пьяниц,

То кого же прикажете в рай допускать?

— сейчас уже сам чорт не разберет, где чей перевод! Я даже не уверена вовсе, что это то самое стихотворение.

Наиболее удачными мне показались переводы двух современных поэтом, Игоря Голубева и Ирины Евса (поэтесса и переводчик, родилась в 1956-м году в Харькове):

цитата

Пока могу любить, пока вино я пью,

Плевать мне, лицемер, на проповедь твою.

Влюбленных и пьянчуг коль верно в ад изгонят,

То человек тебе не встретится в раю.

--Игорь Голубев

Говорят: «Ни вина, ни подруги не тронь,

Или вскоре пожрет тебя адский огонь».

Чепуха. Если ад – для влюбленных и пьяных, —

Рай назавтра окажется пуст, как ладонь!

--Ирина Евса

Но все равно, словосочетания, давшего название сборнику стихов в прозе, нигде нет!

В итоге, наевшись Хайямом уже просто до тошноты, я, наконец, перешла к главному — собственно, переводу!

цитата

The Studio

He smiled, saying, "Seek her throughout the world."

I said, "Why tell me of the world? My world is here, between these walls and the sheet of glass above; here among gilded flagons and dull jewelled arms, tarnished frames and canvasses, black chests and high-backed chairs, quaintly carved and stained in blue and gold."

"For whom do you wait?" he said, and I answered, "When she comes I shall know her."

On my hearth a tongue of flame whispered secrets to the whitening ashes. In the street below I heard footsteps, a voice, and a song.

"For whom then do you wait?" he said, and I answered, "I shall know her."

Footsteps, a voice, and a song in the street below, and I knew the song but neither the steps nor the voice.

"Fool!" he cried, "the song is the same, the voice and steps have but changed with years!"

On the hearth a tongue of flame whispered above the whitening ashes: "Wait no more; they have passed, the steps and the voice in the street below."

Then he smiled, saying, "For whom do you wait? Seek her throughout the world!"

I answered, "My world is here, between these walls and the sheet of glass above; here among gilded flagons and dull jewelled arms, tarnished frames and canvasses, black chests and high-backed chairs, quaintly carved and stained in blue and gold."

Мастерская

Он улыбнулся, говоря: "Ищи ее по всему миру."

Я отвечал: "Зачем говоришь мне о мире? Мой мир здесь, в четырех стенах под этим стеклом; здесь, среди позолоченных чаш и бледных, унизанных драгоценностями рук, потускневших рам и полотен, темных ларцов и кресел с высокими спинками, причудливой резьбы, в синеве и золоте."

"Кого же ты ждешь?"- спросил он, а я отвечал: "Когда она войдет, я узнаю ее."

В сердце моем язык пламени нашептывал секреты бледнеющему праху. На улице под окном я услышал шаги, голос и песню.

"Так кого же ты ждешь?" — спросил он, а я отвечал: "Я узнаю ее."

Шаги, голос и песня под окном — я знал песню, но не шаги, и не голос.

"Глупец!" — воскликнул он. — "Песня все та же, но шаги и голос менялись с годами!"

В сердце язык пламени шептал над бледнеющим прахом: "Не жди более: они ушли, те шаги, и тот голос под окном."

Тогда он улыбнулся, говоря: "Кого же ты ждешь? Ищи ее по всему миру!"

Я отвечал: "Мой мир здесь, в этих стенах, под этим стеклом. Здесь, среди золоченых кубков и бледных рук, унизанных драгоценностями, тускнеющих рам и полотен. Среди темных ларцов и кресел с высокими спинками, прихотливой резьбы, в синеве и золоте."